Маю право сказати "Ні"

В нашей школе было как–то необычно тихо и чисто. В коридорах никто не носился, дети ходили причесанные, а на третьем этаже была картинная галерея – невиданное дело для тех времен. Я училась здесь только первый год – и все мне было в новинку. И в радость.
Круто было отпроситься в туалет с урока и повтыкать минут десять в какую–нибудь картинку. Надолго там не удавалось застрять, потому что в картинной галерее все время дежурил учитель, следил, как бы чего не вышло. Но иногда там было пусто, как сейчас.
Я самозабвенно считала черепа в «Апофеозе войны», как вдруг кто–то похлопал меня по плечу. Знаете, как это страшно, когда тебе кажется, что ты один, а на самом деле – уже нет, ведь кто–то сзади подкрался и может случится что угодно…
Я обернулась в ужасе и ярости – и увидела, что это наш грозный завуч. Такой длинный, худой и невероятно кудрявый, огромный человек с неожиданно писклявым голосом. Конечно, он стриг волосы коротко–коротко, как подобает советскому учителю Но они как–то очень быстро и буйно у него росли, и пару дней в месяц он ходил с развевающейся гривой, вот и называли мы его Одуванчиком, а настоящее имя–отчество я и забыла. Был он строгий, суровый, преподавал историю в выпускных классах, и все его боялись. И я страшно боялась. За компанию.
– Здравствуйте, – сказала я ему. И улыбнулась. На всякий случай.
– Добрый день, – протянул он так противно. – А что это ты тут делаешь?
– Досрочно справилась с контрольной, отпущена на 10 минут, уже возвращаюсь, – отрапортовала я ему на всякий случай во всех подробностях.
– Ты же Полина? Из 9 –В? – спросил он меня.
Я хотела бодро крикнуть «так точно», но просто кивнула.
– И ты хорошо учишься. Хвалят тебя. И по математике, и по истории, и по литературе. И даже по физике. Да?
Я снова кивнула. Действительно, училась я легко, и вся школьная программа была для меня семечками. А когда я совсем ленилась, то получались «четверки». На «двойку» ни разу не заработала.
– А хочешь, Полина, медаль? Серебряную или даже золотую?
Я посмотрела на него с опаской. Честно говоря медаль мне точно не хотелось, уж больно все это хлопотно, и отличницей я была только в 5 и 6 классах, а потом вечно мне чего–то не хватало: то запятую забуду в диктанте, то черчение завалю… Но на всякий случай я опять кивнула.
– А в США хочешь? По Обмену детей? Будем отправлять талантливых физиков. Ты же талантливый физик.
Тут я кивнула намного энергичнее. Да, в США мне хотелось. Хотя, честно говоря, в нашем классе были люди куда более талантливые в физике, но ему – Одуванчику же – виднее. Вдруг я какой–то особенный талант…
– Только все это нужно заслужить, понимаешь? Трудиться много, работать, школу любить… Согласна?
– Да, конечно, – наконец–то у меня прорезался голос. И я совершенно искренне согласилась.
– Ну а когда любишь, нужно все делать, понимаешь?
– Да, – сказала я. – Понимаю.
– А у нас есть такие ученики и учителя, которые не любят школу. Притворяются, что они трудолюбивые и честные, а на самом деле – нет. И нужно их находить и выявлять. Ты же согласна?
Не любить школу – это плохо, я была согласна. И кинвнула…
– Вот и хочу я тебя, Полина, попросить об одной вещи. Ты будешь выходить сюда, в галерею, каждый день, и записывать в тетрадочку, был ли тут дежурный учитель, или не было, какой день недели, какой урок. А по понедельникам ты мне листочек будешь сдавать. Как контрольную. Договорились, как я погляжу. Ну пока. Начнем прямо сейчас.
Он очень быстро развернулся на своих длинных ногах и пошел от меня прочь.
И в этот момент я все поняла. Меня только что завербовали. Сделали стукачом. И я столько раз говорила «да», что как будто уже и согласилась. И он думает – что я согласна. И что же делать, это же Одуванчик.
Мне было очень страшно. И противно. И кругом словно стало пованивать. А черепа с картины Верещагина противно хихикать.
Я набрала в грудь весь воздух, который был возможен, и громко сказала.
– Нет, не договорились.
Он обернулся, посмотрел на меня с высоты своего огромного роста, улыбнулся и тихо сказал:
– Это тебе так кажется. Все так говорят, а потом приходят. В понедельник жду.
– Нет, – сказала я ему чуть громче. – Нет. Я не приду.
Развернулась и побежала на урок. Сердце у меня страшно колотилось. Мне было очень–очень страшно. Мне казалось, что я сделала что–то очень опасное. И что Одуванчик будет меня преследовать всю жизнь. Но вонь прекратилась. И стало интересно и весело.
Но вот что забавно, никаких последствий нашего разговора не было. Одуванчик делал вид, что меня не знает. Никто не занижал мне оценок. Не обижал. Ну поставили "двойку" за педпрактику и чуть из школы не выгнали, так это я была сама виновата, переругалась с учителями. А через год Одуванчик исчез из нашей школы. А я осталась. Медали у меня не было. В США я не поехала. Из физиков перекочевала в лирики. Школу закончила – и ни разу в нее не пришла.
А потом и совок закончился.
Хотя, может быть, он потому и закончился, что не только мне удалось сказать "нет"? Или нам так только кажется, что он закончился, а на самом деле нет?
Не знаю... Зато на всю жизнь запомнила, что говорить «нет» – очень круто, совсем не страшно, а наоборот очень весело. "Нет, я не выйду замуж". "Нет, я не буду это писать". "Нет, я не полечу с вами завтра, а уеду на поезде сегодня". "Нет, я не буду больше это терпеть". "Нет, вы не умный, а дурак". "Нет, я не пойду с тобой к тебе слушать музыку", "Нет, я не скажу, кто это сделал"...
Правда, если ты говоришь «нет» всегда, когда тебе это нужно, точнее, когда тебе становится вдруг невыносимо противно, и страшно, и ещё словно начинает чем-то кругом пованивать, то никаких халявных медалей и стажировок, тёплых мест, любви начальства, легких бюджетов и ложных репутаций не будет.
Все будешь делать «сама, сама, сама».